В издательстве BAbook (Библиотека Бориса Акунина) вышла книга журналиста и фотредактора Евгения Фельдмана «Мечтатели против космонавтов». В ней он рассказывает о своей работе фотографом во время событий, которые оказались поворотными в истории России, Украины и Беларуси, в том числе о протестах на Болотной, Майдане и аннексии Крыма. С разрешения автора и издательства «Медуза» публикует 15 главу под названием «Устройство человеческое снимающее бездушное» — о боях в Донецком аэропорту и столкновениях в одесском Доме профсоюзов.
Москва — Одесса — Донецк, апрель — май 2014
Каждый день теперь приносил еще недавно немыслимые заголовки. Путин объявил интернет спецпроектом ЦРУ. Россию исключили из неформального клуба главных западных стран, и пропагандисты написали про это так: «Страны G7 приостановили собственное членство в G8». В Донецке и Харькове пророссийские активисты захватили областные администрации и провозгласили народные республики.
Неделю «Донецкая народная республика» существовала в одном-единственном здании, а утром 12 апреля группа вооруженных людей под руководством россиянина Игоря Гиркина, который поначалу был известен только под псевдонимом Стрелков, захватила небольшой город Славянск. Через несколько дней черно-сине-красные флаги ДНР уже висели на выставленных вокруг блокпостах.
Власти Украины объявили о начале силовой антитеррористической операции, но быстро потеряли инициативу. Поначалу в район Славянска отправляли плохо мотивированных бойцов из соседних областей — их раз за разом блокировали безоружные местные жители, и солдаты останавливались или даже переходили на сторону сепаратистов. Десантники из Днепропетровска 16 апреля разом бросили шесть бронемашин.
С каждым днем ситуация становилась все более страшной. В реке нашли тело местного депутата, которого похитили и пытали сепаратисты; пять человек погибли при нападении отряда «Правого сектора» на один из блокпостов; боевики с георгиевскими лентами взяли в заложники журналиста Vice News и угрожали ему расстрелом. Российское государство всеми силами раскручивало эту спираль: пропагандисты называли Стрелкова и его людей местными жителями, и Путин грозил «последствиями» за насилие против них.
Я не понимал, как подступиться к работе в новых условиях, к тому же был слишком вымотан после Майдана. Казалось, что Россия летит в бездну, и я начал думать об эмиграции. По моим прикидкам, из страны должны были уехать миллионы ужаснувшихся имперским угаром. Я даже придумал концепцию эмигрантского медиа — с главной страницей, автоматически подстраивающейся под место, куда перебрался каждый конкретный читатель.
Из грез меня выдернул символичный анонс: впервые с 1991 года первомайскую демонстрацию решили провести на Красной площади.
***
Я старался не пропускать странные, никому не нужные митинги в поддержку и так безальтернативной власти, которые несколько раз в год проводили в Москве. Нигде больше путинская Россия не проявлялась так ярко.
Вынырнув из метро в огромную толпу, я стал на ходу придумывать, как объяснить редакторам Mashable, что такое «добровольно-принудительное участие». Десятки тысяч людей теснились в переулках и на перекрытых улицах со всех сторон от точки сбора. Толпа была неравномерной — учителя, врачи, рабочие старались держаться группками, которыми их сюда и прислали. Здесь почти не было молодых и пожилых, сплошь потертые пятидесятилетние бюджетники. И везде, пусть и сделанные на свой лад каждым коллективом, мелькали типовые согласованные плакаты: «Едем отдыхать в Крым» и «Путин прав».
Настроение людей менялось на глазах: сбор назначили на восемь утра — в выходной! — но над смурной изначально толпой все громче звучал веселый гул расслабленной болтовни. Это настроение трансформировалось по мере приближения к Красной площади, где колонны смешивались в пеструю скандирующую массу. Динамики громыхали лозунгами вроде «Слава твердой политике Владимира Владимировича Путина!», а со сцены говорили про «напряженную обстановку в братской республике». Мрачные речи вызывали в людях вокруг не предвоенную тревогу, а вальяжную ностальгию. Передо мной были сто тысяч москвичей, которые отдали себя пропаганде.
* * *
Украинские футбольные фанаты яростно поддерживали Майдан. На фоне разогреваемых Россией выступлений на востоке страны весенние матчи часто становились поводом для совместных маршей болельщиков — так они демонстрировали единство Украины. Часто к фанатам присоединялись местные проевропейские активисты и правые радикалы. Так случилось и 2 мая в Одессе — одном из городов, где несколько сотен антимайдановцев провозгласили «народную республику» и под российскими триколорами требовали провести референдум вроде крымского.
Когда фанаты местного «Черноморца» и харьковского «Металлиста» анонсировали общий марш, участники одесского антимайдана решили, что акция станет предлогом для уничтожения их лагеря. Пытаясь упредить нападение, они первыми атаковали фанатов недалеко от места сбора — и вскоре те и другие строили баррикады и дрались, бросая петарды и камни. Через час после начала столкновений со стороны антимайдановцев появились люди с огнестрельным оружием; двое фанатов получили смертельные ранения. Милиция бездействовала, и в перестрелке погибли шесть человек.
Антимайдановцы были в явном меньшинстве, и через несколько часов им пришлось бежать. Взбешенные фанаты помчались громить лагерь оппонентов, а те отступили в стоящий рядом Дом профсоюзов, захватив с собой канистры бензина, заготовленные для защиты лагеря. Атакующие и осажденные кидали камни, стреляли и бросали коктейли Молотова даже внутри здания. Вскоре оно вспыхнуло — широкие двери и лестницы превратили Дом профсоюзов в идеально сложенный костер.
Книгу Евгения Фельдмана в электронной версии можно купить здесь.
Пожар не остановил драку. Некоторые люди снаружи избивали антимайдановцев, которые сумели спастись; другие пытались придвинуть к зданию строительные леса, чтобы помочь вылезшим на карнизы. Антимайдановцы на верхних этажах не видели огня — посчитав это частью штурма, они продолжили стрелять и кидать камни. Милиция так и стояла в стороне.
В Москве был теплый весенний день, выходной. Мы с [женой] Наташей сходили на концерт, испекли дома пирог, поиграли в дартс с другом, а я все это время пересказывал ленту твиттера: «начались столкновения», «пошла погоня за отступающими», «здание загорелось». Ночью в сети появились фотографии обугленных тел, а я полетел в Одессу.
* * *
— …И я вижу объявление: требуется набор шахматных фигур. Что я, как директор шахматной школы, должен был сделать? Я принес им набор, самый лучший, и они играли, играли! Потом мы сыграли турнир, и, видите запись, я выиграл все шесть партий, уровень игры у них низкий был. И я начал с ними заниматься, если бы у меня была еще неделя, месяц, год, они бы научились, они бы смогли просчитать ситуацию и не пошли бы в эту западню, в этот Дом профсоюзов! И с нами тогда играл, видите, играл областной депутат Маркин, и он на следующий день там с людьми погиб, а мы его тут игрой поминаем, так и запишите.
Асфальт у Дома профсоюзов в Одессе усеивали цветы и битое стекло из лопнувших от огня окон. Чуть поодаль стоял широченный пень, на который седой мужчина положил шахматное поле, напечатанное на газетной бумаге. Он играл черными с высоким рыжеволосым пареньком и выигрывал.
В день моего приезда вход в сгоревшее здание закрывали строительные ленты, но через пару часов их оборвали. Я зашел внутрь вместе с десятками растерянных одесситов — и оказался в оглушительной темноте. Почерневшие стены едко пахли гарью. На втором этаже бесконечная чернота прерывалась следами рук человека, прислонившегося к стене — то ли в попытке защититься от огня, то ли в порыве скорби.
Город полнился все более безумными слухами: что на самом деле погибло три сотни человек, что их убивали снайперы, что внутрь загнали детей. Антимайдановцы рассказывали мне, что стрелявшего по зданию сотника городской самообороны они наутро после пожара убили и утопили, — а сотник в это самое время давал интервью местным журналистам.
Я мечтал снять что-то, что снизило бы накал, но казалось, что никому не нужны грустные фотографии, горькие примирительные истории или хотя бы подробности случившегося. Все вокруг — и в городе, и в сети — как будто уже все для себя решили. «Ха-ха, ватники сгорели!» — торжествующе писали одни. «Нацисты намеренно всех сожгли!» — выносили вердикт другие.
Ненависть заполняла Одессу. Скорбь и оторопь антимайдановцев сменилась поиском руки Вашингтона и антисемитскими плакатами про подстроивших пожар евреев. Обгоревшие стены в Доме профсоюзов покрылись призывами к убийствам. У входа кто-то выцарапал слово «повесить» — и длинный список киевских политиков. Прямо поверх следа от рук на черных стенах вывели: «Смерть западенцам!»
* * *
В журналистской тусовке мы называли тот период «беготней за хвостом» — бесконечными попытками угадать, где случится следующая вспышка. На 9 мая я остался в Одессе, ожидая нового противостояния, но главные события произошли в Мариуполе, индустриальном городе на юге Донецкой области. То ли стрелковцы захватили здание местной милиции, то ли взбунтовались городские силовики — случился жестокий бой с использованием тяжелой бронетехники.
Угадать в этой беготне было невозможно, а единственной верной ставкой выглядел Славянск, — но ехать туда я не решался, потому что Стрелков открыто угрожал российским независимым журналистам. Мне оставался Донецк, столица региона, где установилось шаткое равновесие: хотя здание администрации захватили сепаратисты, они относительно мирно сосуществовали с официальной властью. Я прилетел туда утром 11 мая, в день референдума о независимости, который пытались провести пророссийские силы, и сразу поехал снимать на избирательные участки.
На третьем из них меня скрутили люди в камуфляже: где аккредитация? Нету? Понятно, шпион. Меня немного помяли и закинули на заднее сиденье старенькой машины. Конвоиры, впрочем, быстро расслабились: оказалось, что били меня для проформы, а сейчас везут в администрацию делать аккредитацию. Выдохнув, я стал с любопытством разглядывать все вокруг. На случай штурма в здании отключили лифты, и охранники с автоматами тяжело пыхтели, взбираясь на верхний этаж. Окна администрации были обклеены портретами Януковича, и через дырки в них виднелась баррикада снаружи: покрышки, булыжники, российский триколор.
Через несколько минут я вышел из кабинета с аккредитацией и задумался о том, что объективную картину, как и в Крыму, запечатлеть не удастся. Участков открылось очень мало, поэтому к каждому выстроились длинные очереди, — к тому же голосовать пришли только те, кто поддерживал присоединение к России. Чтобы не дать себя использовать, я решил показать будто демонстративную бессмысленность процедуры. До вечера я снимал бюллетени с нелепым орнаментом из шахтеров, напечатанные на обычном принтере, — и горожан, которые бросали их в урны целыми пачками. Я несколько раз слышал, как люди спрашивали у членов комиссии, можно ли проголосовать несколько раз — чтобы результат был поубедительней.
* * *
Я успел съездить на рейсовом автобусе в Мариуполь, без проблем пересекая блокпосты. На весь город открыли всего четыре участка, и у каждого толпились люди. Поснимав на паре из них, я поспешил обратно, чтобы успеть в Донецк к подведению итогов. Сепаратисты даже не стали устраивать победный митинг — как будто сами не верили своим цифрам.
Быт в Донецке уже нарушился. Оплата гостиницы превратилась в целое приключение: надо было до комендантского часа найти хоть какой-то банкомат, где оставались деньги. Таксисты высаживали силой, едва получив аванс; в ресторане постоянно слышался треск автоматов — это журналисты пересматривали снятое за день. В день референдума украинский добровольческий батальон «Днепр» отбил у сепаратистов небольшой город Красноармейск в пятидесяти километрах от Донецка. Бойцы сорвали голосование, а при попытке разогнать безоружных сторонников отделения случайно убили двух человек при стрельбе в землю.
Я до глубокой ночи писал кэпшены для Mashable, пытаясь сориентироваться в типах бронетехники, которую снимал на блокпостах. Где-то здесь, на Донбассе, делал репортаж о референдуме спецкор «Новой газеты» Паша Каныгин, и я прикидывал, подойдут ли мои фотографии к его тексту. Совмещение двух работ приносило мне и деньги, и свободу — я был в командировке без обратного билета, сам себе хозяин. Что снимать дальше? Президентскую кампанию в Украине? Шахтеров на Донбассе? Историю про отношение к коммунизму? Ходили слухи, что в Донецке через неделю будет еще один референдум, о присоединении к России. К рассвету голова уже совсем не варила, но заснуть я не мог. Звякнул телефон — сразу несколько сообщений от Наташи.
Муратов сказал, что похитили Каныгина, требуют выкуп.
Тебе велел срочно ехать в Москву. Как можно быстрее.
Чтобы тебя еще не похитили вдогонку.
Я помчался в донецкий аэропорт и улетел в Киев первым же рейсом — а днем, сидя на полу в зоне регистрации, узнал, что Пашу отпустили. Оказалось, он писал о голосовании в Артемовске, и перепечатка его статьи попалась на глаза местным сепаратистам. Его вывели на площадь, и толпа быстро накрутила себя: Каныгина избили и обвинили в работе на ЦРУ и СБУ, а потом даже назвали американцем, специально выучившим русский. Пашу повезли «на подвал», угрожали ему расстрелом, передавали от одной группы боевиков другой, но в итоге он смог откупиться.
* * *
Российское телевидение теперь называло украинские войска «карателями», а пророссийских бойцов «ополченцами». Украинские журналисты сначала сдержанно писали о них как о сепаратистах, но потом все чаще стали именовать «террористами». Нейтральное слово возненавидели обе стороны. ДНРовцы требовали, чтобы журналисты аккредитовывались у них, — и объявляли шпионами всех, кто этого не делал. Украинская армия грозилась считать террористами всех, у кого эти аккредитации найдет.
Журналисты окончательно разделились. Пропагандисты демонстративно не писали о поисках Каныгина, зато сделали главной темой исчезновение операторов LifeNews, провластного российского телеканала, — в новостях говорили, что они попали «в лапы к бандеровцам». Украинские спецслужбы заявили, что у корреспондентов якобы нашли переносные зенитные комплексы; неделю их держали в какой-то яме с мешками на головах и петлями на шеях. Некоторые киевские журналисты это одобрили. Какое-то время я пытался увещевать тех и других, но мои надежды на диалог были наивными.
В Славянске уже шла настоящая война: украинская армия сумела занять гору Карачун и оттуда обстреливала город. Бойцы Стрелкова отвечали — снаряды и технику им явно присылали из России. Российские пропагандисты доносили на независимых журналистов, и на сепаратистских блокпостах теперь висели портреты неугодных корреспондентов.
Я понимал, что в Славянск мне по-прежнему нельзя, а на Карачун не пустят. Когда Муратов через две недели разрешил мне вернуться в Украину, я снова отправился в Донецк.
* * *
Казалось, что главным политическим сюжетом на Донбассе станет борьба за поддержку рабочих и шахтеров. Я начал готовить большую историю про их жизнь и планировал снимать копанки — нелегальные самодельные угольные шахты, — но все договоренности сорвались. День за днем я ездил по рабочим городкам, уговаривая охранников и начальство пустить меня на большие шахты.
Бои теперь выползали далеко за пределы Славянска, и украинские силы из-за плохой координации постоянно попадали в засады. Как-то раз я проехал через Волноваху, не зная, что с другой стороны города только что произошла настоящая бойня: восемнадцать украинских солдат погибли из-за нападения сепаратистов, подъехавших под видом инкассаторов.
На следующий день я отправился в Торез. Выходя из очередного кабинета на шахте, я услышал причитания двух женщин о стрельбе у городской администрации. Я добрался туда раньше милиции, но уже было тихо. В обычном чиновничьем кабинете висел флаг ДНР, на столе стояли мегафоны. У стены лежало тело — красная футболка, лужа крови, пустой взгляд. Охранник рассказывал, что напавшие «были как ниндзя».
Ответственность взял на себя украинский депутат Олег Ляшко. Нападение на безоружных активистов он назвал «зачисткой и освобождением города Тореза». Наташа в переписке спросила, как я. «Устройство человеческое снимающее бездушное», — назвал я себя. «Молодец», — ответила она.
Наутро я поехал в Зугрэс — название города на въезде было раскрашено в цвета российского триколора, но кто-то поверх написал: «ПТН-ПНХ». Там меня все же пустили поснимать шахтеров после смены. Их начальник, сам раньше работавший на добыче, потом долго рассказывал мне у себя в кабинете, что шахта убыточна, уголь никому не нужен, но и закрыть ее нельзя: «Куда им всем еще идти?»
* * *
В день выборов президента Украины, 25 мая, я решил съездить в Красноармейск — там снова появились пикапы добровольцев из «Днепра», и город стал одним из нескольких на Донбассе, где состоялось голосование. Явка оказалась небольшой, а происшествий не было.
Олигарх Петр Порошенко, явный фаворит, в последние недели кампании призывал покончить с процедурой в первом же туре. Так и случилось — он набрал 55% голосов. Кличко при поддержке Порошенко стал мэром Киева. Громче всех провалился Ярош из «Правого сектора»: он набрал 0,7%, в три раза меньше, чем Вадим Рабинович из еврейского конгресса. Российская пропаганда продолжала кричать, что Украиной правят нацисты. Сепаратисты «разоблачали» Порошенко, рассказывая про его «настоящую» еврейскую фамилию.
В Донецке по громкоговорителям весь день объявляли, что участие в выборах может быть «опасно для жизни». Избирательные участки в городе так и не открылись. Ночью, засыпая в гостинице, я злился из-за странного рева в небе и только после очередного раската понял, что слышу боевой самолет. Около полудня меня разбудила Наташа: в роскошном донецком аэропорту что-то случилось.
* * *
Водитель высадил меня в километре от аэропорта, на перекрестке, где кучковались машины такси. Впереди, у торгового центра, стоял столб черного дыма. Оттуда же доносился стрекот автоматов.
Я понимал, что в паре кварталов идет бой, но оказался один и вообще не соображал, что делать. Ноги сами понесли меня вперед, и тут сбоку кто-то закричал: «Фельдман, ты чего?!» Выяснилось, что стреляют совсем рядом — и здесь, за бетонным забором, прячутся [журналисты Илья] Азар, [Илья] Барабанов и еще целая толпа журналистов. Они решили, что я иду по центру улицы, не пригибаясь, из-за смелости. Я рванул к ним, стараясь не стирать с лица спокойствие.
Сидя здесь, у Т-образного перекрестка, мы могли ориентироваться лишь по звукам. Вот стреляют справа. Вот слева. Теперь снова справа, сильнее, чем раньше. А теперь и слева, мы зажаты. Сверху раздался рев самолета-штурмовика, потом снова выстрелы со всех сторон, пули шлепали по бетону где-то недалеко.
Так, вжимаясь в забор, мы провели полтора часа. Пару раз мимо пробегали бойцы ДНР. С тубусами гранатометов за спиной, в балаклавах и тактических очках — они выглядели бы круто, будь их действия осмысленными, но они были растеряны не меньше нас. Кто-то из них промычал, что «порубило много наших», и добавил, что в аэропорт высадился украинский спецназ. Мимо прошли два мужчины — старик и как будто его сын — с охотничьей винтовкой, одной на двоих: они искали украинцев и хотели с ними воевать. Куда-то в сторону стрельбы, шатаясь, потащился и местный пьянчужка. Телефон звякал встревоженными смсками от мамы.
В момент некоторого затишья мы осмелели и гурьбой вылезли вперед. В квартале от нас была большая развилка, и у металлических букв АЭРОПОРТ прятались бойцы. Я заходил все дальше и дальше, стараясь снять хоть что-то, и отскакивал обратно при стрельбе. Со стороны аэропорта подъехал грузовик, и бойцы выгрузили на газон товарища, которого вроде как подстрелил снайпер, — на камуфляжных штанах в паху расплылось кровавое пятно. Раненый, лежа на земле, беспомощно смотрел на окруживших его журналистов и сжимал автомат. Через пару минут его засунули в примчавшуюся легковушку и увезли.
Бойцы вокруг укрывались за деревьями, и я вылез чуть вперед, снимая их вытаращенные глаза, оружие, руки, повязанные на форму георгиевские ленточки. Со стороны аэропорта подбежала другая группа сепаратистов — они воткнули в землю ракетницу на треноге, выстрелили куда-то и вдруг заорали журналистам: «Бегите! Сейчас ответка будет!» Я со всех ног помчался обратно, к спасительному забору у перекрестка, на бегу снимая несущихся за мной солдат. Они свернули туда же, куда и я, и мы с другими журналистами оказались в коридоре из бетонных заборов, прямо за спинами отступающего отряда.
Переглянувшись с Азаром, мы решили, что пора убираться, — и дернули дальше по переулку, прочь от аэропорта. Лишь через несколько кварталов я впервые за день понял, что на мне невыносимо тяжелый бронежилет. Мы добрели до какой-то широкой улицы и поймали машину: куда угодно, куда-нибудь в центр, ну да, давайте к вокзалу. Водитель остановился на площади, мы вылезли и оторопели: огражденный ленточками, прямо у наших ног лежал труп — здесь, в четырех километрах от места боя, шальным осколком убило парковщика. Ощущение, что от войны теперь не спрятаться, было таким сильным, что я даже не решился поднять камеру.
* * *
До самой ночи я так и метался по Донецку вместе с Ильей. Скорые развозили по больницам раненых горожан, гопники на улицах не пытались прятать оружие, а в небе то низко-низко летали боевые вертолеты, то штурмовики отстреливали тепловые ловушки.
Пошел слух, что Вооруженные силы Украины прорвали оборону и могут войти в центр города. Их снайперы уже якобы заняли позиции у моста через железнодорожные пути. Таксист как раз высадил нас неподалеку. Прошел ливень, над дорогами стоял пар, а мы шли по узкому тротуару моста, гадая, правда ли впереди снайперы. Видят ли они в прицел мою синюю митинговую жилетку с надписью «Пресса»? А камеру? Я механически делал шаг за шагом, стараясь ни о чем не думать, Илья шел сзади. Я глупо пошутил, предлагая ему идти дальше первым, — но через минуту мы оба замедлились, а потом развернулись и пошли обратно.
Над головой летал и летал штурмовик. Один круг, другой, залп в сторону аэропорта, ловушки, снова круг, снова залп. Улыбающаяся девушка на стене магазина вполоборота смотрела на идущих мимо. «Одежда, обувь, косметика и другие приятные» — низ анонса скрывал игривый узор. Еще ниже лежало тело женщины, накрытое картонками и рекламным плакатом. Наружу торчала безжизненная рука.
Всю ночь со стороны аэропорта звучали взрывы, а над городом кружили штурмовики. Наутро широкий проспект, идущий к вокзалу, перегородили бетонными блоками. Мужички в шортах, совсем непохожие на вчерашних солдат у аэропорта, утаптывали шлепками мешки с песком и клеили на баррикаду иконы. Поперек дороги поставили и трактор с прицепом. Парень в каске, надвинутой на лоб, целился сквозь паутину проводов куда-то в сторону аэропорта. Он смотрел туда широко раскрытыми глазами, ожидая скорой смерти, а магазин его автомата оплетала изолента: белая полоска, синяя, красная
* * *
В следующие дни бои в аэропорту затихли, а ДНРовцы переругались, и один из отрядов попытался захватить власть в городе. К администрации подогнали бронетехнику, и я, надеясь что-нибудь снять, хотел пробраться сквозь оцепление — но старший в отряде стал угрожать мне подвалом и расстрелом, и я еле ускользнул от него под шумок. Московские нацболы, приехавшие в Донецк добровольцами, смеялись надо мной в твиттере: «О, тут Фельдман! Как бы его не завалили!»
Зато журналистов пустили в донецкий морг — там, прямо на пол, в несколько слоев свалили тела погибших после боев в аэропорту. Оказалось, что большинство из них убили свои же, когда на въезде в Донецк два грузовика с отступавшими приняли за авангард украинской армии
На самом деле это были добровольцы из России — ДНРовцы отправили их занимать аэропорт, наврав, что солдаты ВСУ ушли из терминала. Под ударами украинской авиации и дружественным огнем в тот день погибло около пятидесяти бойцов. Родные многих из них говорили, что они поехали воевать из-за событий в Одессе.
Подробнее о книге Евгения Фельдмана
В издательстве «Медузы» выходит книга фотографий «Это Навальный» Оформите предзаказ — мы открыли его в день рождения политика. Деньги от продажи мы передадим семье Алексея НавальногоГоворим с Евгением Фельдманом о его книге «Мечтатели против космонавтов». Она посвящена борьбе людей с автократами и их силовиками в России, Украине и Беларуси